9 мая – единственный мощный миф, объединяющий «русский мир».

Попробуем ответить на вопрос, кем и когда был сконструирован миф о Великой Отечественной войне, почему он до сих пор находит такой интенсивный отклик у населения России, каким образом он транслируется и воспроизводится, почему пережил распад СССР и все еще остается главным символом, который способен интегрировать нацию, пишет на портале 112.ua> Екатерина Богуславская.

"Этот священный праздник навеки вписан в историю страны, в судьбу каждой семьи, каждого человека. Память о беспримерном подвиге нашего народа объединяет все поколения граждан России, помогает выстоять в любых испытаниях, вдохновляет на новые свершения", - именно так 5 мая поздравил президент России Владимир Путин участников акции-концерта "Спасибо за верность, потомки!"

Парады, многочисленные акции, выставки, концерты, салют, характерная атрибутика, – День победы в России традиционно окружен многочисленными коммеморативными практиками, которые культивируют миф об "идеальной победе". Ведь Великая Отечественная война, как ее называют в России, является "базовым сюжетом" исторической политики путинского режима, ресурсом для конструирования идентичности россиян и мощным политическим мифом.

Так, в 2017 году 83% россиян назвали Великую Отечественную войну событием в истории страны, которое вызывает чувство гордости. Для сравнения, аннексия Крыма набрала всего 43%, а ведущая роль страны в освоении космоса – 41%. В этом году День победы собираются праздновать 73% населения России.

Память про Великую Отечественную войну тщательно защищена как на правовом уровне (статья 354.1 Уголовного Кодекса РФ "Реабилитация нацизма"), так и на уровне общественного консенсуса. Так, стоит вспомнить скандал вокруг телеканала "Дождь", на сайте которого в январе 2014 года был проведен опрос: "Нужно ли было сдать Ленинград, чтобы сберечь сотни тысяч жизней?" В ответ на это парламент Санкт-Петербурга призвал генерального прокурора России наказать "Дождь" "вплоть до закрытия". Вице-спикер Госдумы Игорь Лебедев (ЛДПР) назвал опрос "беспрецедентным по своему хамству", кощунственным и оскорбительным для ветеранов Великой Отечественной войны и жителей блокадного Ленинграда. Ирина Яровая, на тот момент председатель комитета Госдумы по безопасности и противодействию коррупции, заявила, что подобные опросы оскверняют священную память о войне и "должны оцениваться как преступления по реабилитации нацизма".

Резонанс вызвало и сравнение политиком Леонидом Гозманом немецкого военизированного формирования СС с советской контрразведывательной организацией СМЕРШ, которое он сделал в своем блоге, комментируя выход на российские экраны телесериала "СМЕРШ": "У СМЕРШ не было красивой формы, но это, пожалуй, единственное их отличие от войск СС…И само это слово – "СМЕРШ" – должно стоять в одном ряду со словами "СС", "НКВД" и "гестапо", вызывать ужас и отвращение, а не выносится в название патриотических боевиков". В ответ на этот тезис Госдума поручила трем комитетам – по информационной политике, обороне и безопасности - проверить высказывания Гозмана. Конечно, примеров такой истеричной реакции на подобные заявления можно найти множество.

По мнению главы Аналитического центра Юрия Левады (Левада-центра) Льва Гудкова, победа Советского Союза в 1945 году - это не просто центральный смысловой узел советской истории, а фактически единственная позитивная опорная точка национального самосознания постсоветского общества России, главный символ, который способен интегрировать нацию.

Появляются закономерные вопросы: кем и когда был сконструирован миф о Великой Отечественной войне, почему он до сих пор находит такой интенсивный отклик у населения России, каким образом он транслируется и воспроизводится, почему пережил распад СССР и все еще остается таким мощным.

Создание мифа о "великой победе"

Нарратив о Великой Отечественной войне функционирует в современном российском обществе как политический миф. Согласно британскому политологу Кристоферу Фладу, политические мифы, подобно священным, должны передаваться и восприниматься как поучительные истории, обладать достаточным авторитетом, иметь "парадигматичную ценность", быть моделью реальности и образцом для нее. По мнению Флада, политические мифы могут существовать во многих версиях и вариациях, которые, однако, должны совпадать в ключевых моментах. Так, толкование мифа может быть более или менее свободным, допускать больше или меньше "негатива" от реальных фактов, но доминирование этого сюжета в историческом сознании должно сохраняться, а его "суммарная итоговая оценка может быть только положительной".

Александр Штоквиш, кандидат философских наук, лаконично описывает ключевые моменты мифа о Великой Отечественной войне как "идеологемы о пламенном советском патриотизме и массовом героизме, о морально-политическом единстве советского общества, руководящей роли коммунистической партии, единстве фронта и тыла, дружбе народов СССР". Миф старательно охраняется от фактов, исторических событий или личностей, которые могут поставить под угрозу само его существование: "В огромном пространстве памяти о Великой Отечественной войне освещаются лишь отдельные, "подходящие" участки, "окруженные" зонами замалчиваемой "антипамяти", вроде правды о начальном периоде войны, массовом переходе на сторону врага красноармейцев, коллаборации с оккупантами местного населения, антикоммунистическом партизанском движении и тому подобное". Миф о Великой Отечественной войне всеми способами натурализовался и унифицировался, чтобы в итоге заменить собой реальные воспоминания людей, вытеснить страдания, связанные с войной.

По мнению российского социолога Бориса Дубина, советская власть впервые масштабно развернула свою символическую политику на военном материале накануне празднования 20-летия со Дня победы 9 мая 1965 года. По словам американского историка Нины Тумаркин, именно с празднования 20-летия победы началась трансформация "национальной травмы монументальной величины в священную совокупность героических поступков, которые раз и навсегда доказали превосходство коммунизма над капитализмом". Миф о Великой Отечественной войне был идеологическим центром не только всей советской эпохи, но и брежневского периода, для нужд которого он и был сконструирован. Если в первые годы после войны еще наблюдается разрыв между некодифицированным непосредственным опытом войны (не столько героическим, сколько полным реалиями повседневной жизни с ее голодом и тяжелым трудом), с одной стороны, и официально-парадной версией войны – с другой, то, по словам Льва Гудкова, с замещением социальных позиций поколением, которое не воевало, активизируется "интенсивный процесс матрицизации массовых представлений о войне".

Так, в своей статье "Кровавая" война и "великая" победа" Дубин отмечает, что войну начинают официально героизировать в негероический брежневский период, когда в общественную жизнь Советского Союза входит поколение, которое не знало войны ни с внешним, ни с "внутренним" врагом. По словам российского историка Николая Копосова, в брежневские времена существовал ряд причин, по которым миф о войне не мог превратиться в идеологический центр советской истории. Во-первых, с точки зрения идеологии режима, центральным событием советской истории все же была революция. Во-вторых, опасность для власти составлял подъем общественных сил после войны, дух свободы фронтовиков, который будет тщательно обуздываться новой репрессивной волной. Именно поэтому после парада на Красной площади в 1945 году Сталин отказался от торжественного празднования годовщин победы, а 9 мая с 1948 до 1965 года перестало быть выходным днем. В-третьих, Никита Хрущев не особо нуждался в мифе о Великой Отечественной войне. В условиях десталинизации неуместно было культивировать миф о Победе, которая укрепила власть и личный авторитет Сталина. Наоборот, акцент смещается в сторону его просчетов – проигрышного первого периода войны, обескровливания высшего командования вследствие репрессий и прочего.

Хрущев развенчивает миф о Сталине-блестящем стратеге, распространяя миф о том, что Сталин руководил военными операциями по глобусу. Более того, как отмечает Копосов, новый генеральный секретарь взял курс на "мирное сосуществование", особенно после Карибского кризиса, а потому культ войны был неуместным. Историческая политика Хрущева находила свое обоснование не в прошлом, а в будущей научно-технической революции.

По словам Копосова, после устранения Хрущева в 1964 году брежневский режим, наоборот, сделал все возможное, чтобы получить поддержку в среде военных. Также частично реабилитируется фигура Сталина, чьи просчеты во время войны нивелируются "величием победы". Итальянский историк Мария Феретти утверждает, что связный и единственный рассказ о войне был призван легитимизировать брежневский режим именно из-за того, что революция стала уже далеким и тусклым воспоминанием. Таким образом, после речи Леонида Брежнева в честь 20-летия со Дня победы усилиями пропагандистского аппарата советской власти начинает формироваться целая мифология Великой Отечественной войны. В сконденсированном виде ее приводит Нина Тумаркин: "Коллективизация и быстрая индустриализация в течение первой и второй пятилетки подготовили нашу страну к войне и, несмотря на непреодолимую неожиданную атаку фашистских бестий и их бесчеловечные военные практики, несмотря на потерю двадцати миллионов героических мучеников, наша страна под руководством Коммунистической партии, возглавляемой Иосифом Сталиным, поднялась как один сплоченный фронт и изгнала врага с нашей территории и территории Восточной Европы, спасая Европу и весь мир от фашистского порабощения".

Как парадная версия войны вытеснила настоящие страдания

Чтобы сделать из Великой Отечественной войны, по выражению Тумаркин, "культ в полном расцвете", брежневский режим применял все возможные институциональные средства, как например, массовые ритуалы меморизации (парады, награждения участников боевых действий, создания памятников, мемориальных комплексов), произведения искусства (особенно литературы и кинематографа), издание учебной и научно-популярной литературы по истории (серии мемуаров военачальников), программы масс-медиа (прежде всего, на телевидении). По словам Дубина, основным адресатом и опорой этого мифа выступает сложившееся в тот период идеологическое сообщество ветеранов войны как хранителей "незыблемых устоев", "моральных образцов", "лучших качеств советского человека".

Российский литературовед Илья Кукулин считает, что утверждение генерационной солидарности, которому способствовал миф о Великой Отечественной войне, имело целью поддержку идеологии, которая в 1970-х годах находилась в осязаемом кризисе: "…миф о победе стал апологией поколения, прошедшего войну, объяснением априорной правоты старшего поколения, которое выстрадало на войне подлинные ценности". Кроме того, этот миф был эффективным средством для вытеснения из общественного сознания желания модернизации и приближения к Западу, которые появились во время "оттепели". Отныне режим находил опору не в призрачной научно-технической революции и модернизации, а в авторитетном героическом прошлом.

В это же время опыт людей на войне, который не получил специальную институциональную обработку и закрепление, перестал транслироваться и быть культурным или социальным фактом, оставаясь лишь на уровне постепенно исчезающей памяти. Так, по мнению Кукулина, катастрофический опыт войны не был интегрирован в общественное сознание (даже в "лейтенантской прозе") и приобрел черты непроработанной коллективной травмы. Так, например, в российской литературе, посвященной войне, с самого начала табуировались антропологические (боль, голод, холод) и социальные (террор, депортация, репрессии) проблемы человека на фронте.

Британская исследовательница Катрин Мерридейл в своей статье "Сознание коллектива: травма и контузия в России ХХ века" пишет то же самое и об историках, которые не обращали внимание на негероическую составляющую войны (солдатов, которые сходили с ума, заканчивали жизнь самоубийством, убивали своих товарищей, бежали с фронта), спеша рассказать другую, более героическую историю. Мерридейл утверждает, что люди, пережившие войну, до сих пор собираются для того, "чтобы повторить официальную версию, поддержать друг друга рассказами о геройстве и товариществе", но идея пережитой травмы ими принципиально не воспринимается. По мнению исследовательницы, общий миф о том, что почти все россияне пережили войну, не получив психической травмы, основывается на том, что данные о распространении психических расстройств, которые возникли в результате артиллерийского огня, бомбежек, потерь, голода, просто никогда не афишировались.

Историк и социолог Дина Хапаева в книге "Готическое общество: морфология кошмара" размышляет о важности мифа про Великую Отечественную войну в несколько иной перспективе. По ее словам, миф о войне выполняет функцию "заградительного мифа", ведь именно военный опыт Великой Отечественной войны, который стал "главной эмоциональной ценностью" и "мерилом подлинности переживаний" в советской и постсоветской культурах, позволил скрыть и вытеснить память о страданиях жертв советской системы: "Плавильный котел" мифа о войне был призван объединить разорванное террором общество против общего врага и превратить сокрытие преступления в подлинную основу "новой общности людей - советского народа". Вражеское вторжение помогало легитимизировать террор".

По словам Хапаевой, противопоставление "мирного" времени военному горю было одной из основных задач мифа о войне: таким образом можно было "скрыть и утопить в войне все страдания и ужасы мирного советского времени". Миф был призван канализировать в войну всю скорбь, позволив людям, по словам композитора Дмитрия Шостаковича, наконец рыдать и плакать тогда, когда они того хотели.

Катрин Мерридейл также придерживается точки зрения о том, что именно война дала возможность открыто переживать потерю тем, кто был вынужден молчать о своих страданиях в годы репрессий. Война, по словам исследовательницы, давала советскому человеку новое чувство достоинства, ведь борьбу за выживание можно было вести открыто, вместе с другими людьми, в противовес одинокому молчаливому страданию, связанному с террором. Как отмечает Дина Хапаева, главная функция мифа о войне, которую он продолжает успешно выполнять и сейчас, является культивирование уверенности в том, что ГУЛАГ – это лишь незначительный эпизод истории, "досадно торчащий из-за могучей спины "воина-освободителя".

Поскольку проработка прошлого не происходит, общество погружено во вражду и чувство системной угрозы со стороны внутренних и внешних врагов. Отсюда пропитанность общественного пространства феноменом "нашизма", построенном на непримиримом расколе "кто не с нами – тот против нас". Лаконично об этом говорит бывший советник Владимира Путина Андрей Илларионов: "Своизм" — это идеология защиты "наших" не потому, что они правы, а потому, что они "свои". "Нашизм" — это идеология агрессии по отношению к "чужим". Не потому, что те не правы, а потому, что они "чужие". Похожего мнения придерживается и Лев Гудков, который утверждает, что представления россиян о себе как о жертвах агрессии предоставило им непоколебимую уверенность в своей априорной правоте, раз и навсегда закрепленной "великой победой". Именно поэтому основой социальной солидарности и оправданием любой государственной агрессии против других стран становится "социально примитивное, архаичное, почти племенное деление на "наших" и "ненаших". Та же логика прослеживается и в печально известном девизе "Русские своих не бросают", который сыграл чуть ли не ключевую роль в обосновании военного вторжения в Украину.

Почему миф о Великой Отечественной войне до сих пор работает

Существует несколько версий того, что этот миф легитимизирует теперь, когда государства, которое бросило все возможные институциональные усилия на его формирование, больше не существует. Следует, по крайней мере, бегло описать судьбу мифа о Великой Отечественной войне после брежневского периода.

Как отмечает Копосов, в условиях объявленной Михаилом Горбачевым кампании гласности, которая быстро вышла из-под контроля и превратилась из обличения отдельных недостатков общественного устройства на осуждение всего советского прошлого, казалось, что мифу о войне пришел конец. По словам историка, когда речь шла о войне, в центре внимания были ответственность режима за поражения первого периода войны, огромные неоправданные потери, бессмысленная жестокость "маршалов победы" и оккупация Восточной Европы. Проблема войны была, по сравнению с брежневским временем, все же существенно второстепенной. После распада СССР российское общество потеряло интерес к прошлому и к мифу о победе в частности, ведь центральное место в публичных дебатах теперь занял воплощенный в "идеальном образе Запада" проект будущего. Советское прошлое со всеми его противоречиями, проблемными моментами и травмами ждало своего времени. И это время наступило в 2000-х годах, когда путинский режим сделал его мощным инструментом своей исторической политики.

Доктор исторических наук Галина Зверева утверждает, что возвращение мифа о Великой Отечественной войне спровоцировала дискредитация либерально-демократических концепций ельцинского периода, которая активизировала в среде политических сил поиск альтернативных консолидационных стратегий. В итоге, на смену либеральному дискурсу новой коллективной идентичности гражданской нации пришел дискурс негативной коллективной идентичности.

По Зверевой, Путинский режим с его "сильным государством", "вертикалью власти" и "управляемой демократией" превратил риторическую стратегию национального объединения в "стратегию позитивной мобилизации на основе организации всенародного сопротивления внутренним и внешним врагам Отечества". Поскольку положительных опорных моментов в истории новой России не было, новый режим предложил "паттерны коллективного прошлого", "обретение былого величия России через возрождение, собирание всего лучшего из "нашей истории". Реанимация мифа о Великой Отечественной войне была в этой ситуации неизбежной.

Как отмечает Зверева, привычные медийные образы Великой Отечественной войны, которые циркулируют в российском обществе, экстраполируются на новые войны и конфликты, например, с Грузией и с Украиной. В итоге они создают конструкт "Единой, Всеобщей, Вечной войны со злом", что способствует "Вечной мобилизации в борьбе за выживание и борьбе с Врагом". Как отмечает кандидат исторических наук Никита Соколов, Россия воюет только с "фашистами". Например, Михаил Саакашвили также превратился в "фашиста" во время российско-грузинской войны. "Фашистами" стали и украинцы после Революции достоинства. Как отмечает Николай Копосов, работает старая формула "Кто против СССР, тот за фашизм", но СССР теперь заменяется на Россию. Легитимизируются любые методы борьбы против коварного врага, война становится частью повседневности, сознательно банализируется в едином государственном порыве.

По мнению Льва Гудкова, победа стала "центральным опорным символом и основанием для национальной гордости" современных россиян потому, что больше им гордиться просто нечем. Так, Гудков считает, что только победа может быть интегрирующим нацию символом на фоне девальвации имперского культурного наследия и идеологических символов социализма, неудачных постсоветских реформ и краха западнических иллюзий.

Борис Дубин связывает настойчивое возвращение мифа о Великой Отечественной войне с постсоветской идеализацией брежневского периода. Основываясь на социологических опросах, исследователь делает вывод, что в российском обществе значение негативных событий, которые имели место накануне войны - коллективизации, голода, репрессий - значительно снизилось. Зато символы всего негативного и деструктивного сконцентрировались в эпохе "перестройки" и 1990-х годах с их непродуманными и болезненными реформами. Таким образом, "дальние временные планы воображаемого целого истории как бы высветлились, ближние же, напротив, стали чернее". По словам Дубина, уже в 1993-1994 годах в ходе опросов большинство респондентов называют брежневское время лучшим временем для жизни. Однако исследователь отмечает, что россиян, многие из которых даже не жили в брежневский время, манит не столько экономическое благосостояние и контраст с соседними эпохами, сколько "единая и устойчивая коллективная идентификация", "стабильный образ макросоциального целого, общего "мы".

Такое устойчивое "мы" подкреплялось сформированным в брежневский период представлением о "великой войне". Итак, по одну сторону хаотической "перестройки" и "лихих девяностых" располагается идиллический брежневский период, а по другую сторону - путинский режим как еще одно "воплощение порядка, стабильности и относительного благополучия", говорит Дубин. Образы коллективной идентичности брежневского времени успешно пережили распад СССР и продолжили занимать центральное место в системах коллективной идентификации россиян при путинском режиме, украшенные, правда, некоторыми новыми элементами (например, православием). В такой причудливый способ ХХ век, как это демонстрирует официальная пропаганда, объединяется в единое целое.

112.ua, Екатерина Богуславская